("New Statesman", Великобритания)
Том Холланд (Tom Holland), 10 октября 2008
Том Холланд (Tom Holland), 10 октября 2008
Усиливаются трения между Западом и мусульманским миром. Чтобы с честью выйти из зоны турбулентности, в которой мы оказались, необходимо разобраться с накопившимися долгами перед нашим прошлым, связанным с христианством.
Первое десятилетие третьего миллениума христианской эры подходит к концу, и конец этот выглядит все более и более тревожно, но вердикт, который вынесут этому десятилетию историки будущего, приблизительно ясен уже сейчас. Главными будут два сюжета: во-первых, относительный упадок Запада и переход значительной доли его могущества к Китаю и Индии (знаменуемый нынешним страшным финансовым кризисом), во-вторых (и это не случайно) - новая напряженность в отношениях между Западом и мусульманским миром.
Мрачная ирония ситуации в том, что многие кризисные ситуации, которые определят облик двадцать первого века, коренятся в хаосе конфликтов и недопонимания, случившихся в далеком прошлом, в Средневековье. Теракты 11 сентября, присутствие в Ираке и Афганистане 'крестоносцев' (конечно, их так называет не один Усама бен Ладен), подъем антииммиграционных и антиисламских настроений по всей Европе - все это говорит нашему измученному сознанию о том, что наше прошлое - это кошмар, от которого мы так и не смогли пробудиться.
И все же войны и столкновения на почве культурных различий продолжают греметь; грохот их слышен даже несмотря на скрежет рушащихся банков. В лондонском Айлингтоне исламские радикалы забросали зажигательными снарядами издательство Gibson Square (в том же здании живет его директор), в Австрии к власти рвется правительство, пообещавшее запретить строительство минаретов. Если сокращение кредитного потенциала грозит банковской системе гибелью, то тупик в диалоге культур не в меньшей степени опасен для перспектив развития гармоничных отношений между разными культурами в европейских странах. Слишком уж часто люди, придерживающиеся разных воззрений, напрочь отказываются слушать друг друга. Даже попытки установить рамки для ведения подобного диалога в будущем наталкиваются на трудности. Еще бы: ведь любая попытка сформировать будущее Европы каким-либо определенным образом неизбежно оборачивается пробуждением страшных призраков ее далекого прошлого.
Можно подумать, что выбор Европейским Союзом именно 2008 года как года диалога между культурами был удачным, однако на самом деле даже это может обернуться головной болью. Существует меньшинство, настолько незначительное, что едва-едва узнало о своем существовании, и оно испытывает негодование по поводу того, что организаторы объявили о поощрении диалога между культурами, а не между религиями - полагая, что вернейшее и правильнейшее определение самосознания лежит в религии и только в религии. Таким образом, на каждого главу ближневосточного или африканского государства, которого пригласили обратиться с речью к Европарламенту, приходится целое скопище людей, которых один возмущенный представитель 'зеленых' из Швеции назвал 'стариками в платьях'. Эти люди - муфтии, патриархи и ламы. Неудивительно, что вид списка приглашенных вызвал у многих раздражение. В конце концов, очень и очень многие в Брюсселе придерживаются того убеждения, что политику и религию следует не только разделять бетонной оградой, но и ставить возле этой ограды вооруженную охрану. Как заявил в официальном письме протеста, обращенном к главе Европейского парламента, один из его депутатов, 'ЕС имеет светскую и нейтральную природу'.
Как это ни странно, с этим не станет спорить самый непреклонный и самый влиятельный из европейских духовных лидеров. Тем не менее, этому человеку (то есть папе римскому Бенедикту XVI) вряд ли приятно самоопределение Евросоюза как общности, стоящей над религиозными различиями, - неважно, означает это, что ЕС хочет быть честным посредником между соперничающими конфессиями, или же он вообще не хочет иметь никакого дела ни с какими вопросами веры.
'Разве не удивительно, что сегодняшняя Европа, хоть и надеется произвести впечатление сообщества, придерживающегося определенных ценностей, на самом деле все более и более утверждает, что никаких универсальных и абсолютных ценностей вообще не существует?' - вопросил папа в своем обращении, приуроченном к пятидесятилетней годовщине подписания Римского договора.
Воинствующий секуляризм Европы, по мнению пап, содержит в себе двойное предательство: во-первых, многие из отцов-основателей общеевропейского проекта, среди которых - такие люди, как Конрад Аденауэр (Konrad Adenauer) и Роберт Шуман (Robert Schuman), были глубоко верующими католиками - и это неоспоримый факт - а во-вторых (что еще более важно), некогда весь континент определял себя как Christendom, 'христианский мир'. Ворчание пап по поводу этого кажущегося 'отступничества' уже долгое время раздается все громче и чаще, а наисильнейший гнев Ватикана вызвал предложенный к принятию в 2003 году злосчастный проект Европейской конституции.
В преамбуле к этому документу авторы дали себе волю в отдании долгов своим корням, торжественно признали заслуги древних цивилизаций Греции и Рима, заслуги деятелей эпохи Просвещения, а о христианских корнях европейской цивилизации не упомянули ни словом. Намек был вполне прозрачен: от Марка Аврелия до Вольтера не было ничего, кроме отсталости и суеверий. Конечно, Ватикан испытал возмущение. Конечно, папа Бенедикт, которого Европарламент пригласил на встречу в честь года диалога между культурами в качестве главного представителя христианской церкви, решительно отклонил это приглашение.
'Ну и что же?' - скажут секуляристы. Если уж речь идет о том, какие именно традиции определяют сущность Европы, мало кто может похвастаться более почтенной и древней историей, чем верховный понтифик. Тем не менее, трудно не согласиться и с Ватиканом в том, что продолжающееся игнорирование брюссельскими евробюрократами полуторатысячелетнего периода европейской истории нельзя назвать вполне здоровым. Недавно прошедшие во Франции, Нидерландах и Ирландии референдумы с огромной ясностью продемонстрировали, что избиратели совершенно не готовы покупаться на предложение будущего, никак не связанного с прошлым. Ведь признать то, откуда растут наши корни, наиболее важно именно тогда, когда намереваешься двигаться вперед, в будущее. А если это предположение оправдалось на уровне отдельных стран, не может ли оно подтвердиться и на уровне всего континента? Ведь вопрос о том, чем именно Европа обязана своему христианскому прошлому, воспринимается многими весьма болезненно, но именно поэтому его и нужно решать, а не игнорировать.
На данный момент отношение европейских секуляристов к христианству напоминает отношение гомосексуалиста, ранее не скрывавшего свою ориентацию, но впоследствии отказавшегося ее признать, смеющегося над геями и называющего их извращенцами. Секуляризм в той форме, которую он принял в Европе, не основан ни на традициях греческой философии, ни на традициях римского права, ни даже на антиклерикализме эпохи Просвещения, а, как это ни странно, на учении и положениях, специфичных для самого христианства. Источник и происхождение европейского секуляризма - это знаменитый ответ Иисуса Христа фарисеям, решившим поймать его на противоречии и спросившим, законно ли платить налоги Риму. 'Отдайте кесарю кесарево, а Богу Богово', - ответил им Христос. Подобное наставление, конечно, вовсе не является руководством к политическому лоялизму - Иисус просто полагал, что вскоре на земле установится Царствие Небесное, а значит, Рим и все его порождения рассеются, как утренний туман. Но прошли века, Царствие Небесное не наступило, а кесарь сам принял христианскую веру. При Константине и его преемниках произошли бурные события, приведшие к переменам огромного масштаба: к превращению идеи об отделении церкви от государства и клира от мира в непререкаемый догмат, чего язычники классического античного периода никогда бы не сделали.
И все же различия оказались не такими уж и глубокими. Сам кесарь, объявив о своих претензиях на власть над всем миром в качестве полководца и 'заместителя' небесного Императора - Бога, - рассматривался всеми как не в меньшей степени приближенный к тайным небесным сферам, чем любой священник. Подданные кесаря принимали на веру то, что правитель не только имел право, но и был обязан напрямую вмешиваться в дела Церкви. Подобное представление, перешедшее от Второго Рима - Константинополя - к Москве (Третьему), пережило самое Римскую империю. Примером зловещего продолжения этой традиции может послужить современная Россия, где Владимир Путин, выдвигая Дмитрия Медведева на пост президента, получил на это благословение патриарха (в телеэфире), и где миссионерская деятельность неправославных церквей все активнее запрещается местными царьками, действующими от лица Кремля.
На Западе от этого давно не осталось и следа. Слово 'Каносса' много говорит о непреклонном намерении Церкви не допускать перехода власти из рук правителей духовного мира в руки правителей мира бренного. Именно в Каноссе в 1077 году император Запада Генрих IV посреди мрачной, снежной апеннинской зимы умолял о прощении своего соперника, не носившего ни короны, ни даже меча, но обладавшего таким влиянием и такой мощью, о которой никто и не подозревал. Отлучение Генриха от церкви папой Григорием VII, произведенное годом раньше, настолько подбодрило его врагов и привело в такое отчаяние друзей, что все королевство стало фактически неуправляемым. Генрих понял, что только личное прощение папы позволит ему сохранить трон, и, только чтобы завладеть им, он отправился в зимнюю Каноссу.
Папа Григорий заставил грешника простоять три дня на ледяном ветру и лишь после этого удостоил личной встречи и простил, даровав поцелуй.
'К Царю Рима отнеслись не как к всемогущему монарху, а как к простому человеку, существу, сотворенному из глины', - написал об этом внук Генриха Оттон Фрейзингский.
В далекие времена героической юности европейского либерализма этому историческому эпизоду придавалась исключительная важность; он считался поворотной точкой истории, не менее значительной, чем взятие Бастилии. Пожалуй, в наше время тоже стоит придавать Каноссе побольше значения. Бросив вызов древней ауре традиции, защищавшей империи и императоров долгие годы, папа Григорий наставил Европу на истинный путь. От мысли о степени его честолюбия буквально захватывает дух, ибо он вознамерился преобразовать весь христианский мир, разделив его, от вершины до подножья, на две части: одна для дел духовных, другая - для светских. Тем не менее, как это ни забавно, результатом стала первая европейская революция, ибо успех Григория и его наследников в конечном итоге привел к тому, что всякое упоминание о Боге было изгнано из западного политического дискурса.
Папизм занялся формированием полноценного государственного аппарата с своими налогами, законами и чиновниками, и того же ожидали и от королей, вот только то, что создавали короли, было в значительной степени лишено какого-либо сакрального измерения.
Вскоре произошла Реформация, и Европа раскололась на множество воюющих друг с другом католических и протестантских группировок, но та же самая традиция позволила государствам навязать своим изможденным народам принцип веротерпимости. Просвещение, хотя и было довольно значительным прорывом по сравнению с тем, что ему предшествовало, все же не стало ничем, что можно было бы назвать фундаментальной революцией. Философы и их ученики не могли не черпать капитал этики из религии - источника, который они так настойчиво отвергали, - и то же самое справедливо и в отношении развивавшихся идей либерального государства, построенных на принципах, уходивших корнями в глубину веков. Так что однополые браки и принцип 'мультикультурализма' в равной степени проистекают из Каноссы. Итак, истинный крестный отец секуляризма, как бы это утверждение ни шокировало папу Бенедикта XVI и либерального комментатора Полли Тойнби (Polly Toynbee), - это один из живших в Средневековье пап.
Памятуя о том, насколько важно сейчас для Европы смотреть в прошлое, надо полагать, что родство между европейскими церквами и европейской же пострелигиозной элитой может послужить чем-то более ценным, чем рядовой парадокс истории. Христиане и особенно католики в спорах часто обращаются к традициям своей веры, а секуляристы, напротив, позиционируют себя как мыслителей, вполне свободных от оков как конфессиональной, так и культурной идентичности. Но они не в меньшей степени, чем верующие, цепляются за свой миф о собственном происхождении, полагая, что идеи Просвещения были не дальнейшим развитием христианского учения, но безусловным их отрицанием. Получается, что и у секуляристов есть свой миф о непорочном зачатии: якобы они возникли ниоткуда, и никаких следов ДНК христианских предков в них нет.
В то же самое время от культурных связей трудно отмахнуться даже тому, кто не признает их существования. Разве релятивизм, торжествующий сегодня, в год диалога между культурами, не содержит в себе явного отпечатка нагорной проповеди?
'Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших'. Эта заповедь, как и многие другие, данные Иисусом, противоречит интуиции и, казалось бы, самой человеческой природе, и все же в определенную эпоху, когда свежо наследие нацизма и свежи раны от осознания того, до чего может довести европейского человека ненависть, заповедь эта стала фундаментом для строительства новой, многокультурной Европы. Отныне стало недостаточно лишь терпеть другие культуры; теперь их надо было уважать. При этом тот факт, что корни мультикультурализма лежат в Новом Завете, надо было скрывать, замалчивать и отрицать - именно потому, что Новый Завет столько времени был наисвятейшим текстом религии, господствовавшей в Европе.
В условиях, когда самое желание сделать вид, что мы стоим поверх межкультурных барьеров, служит лишь ярким свидетельством глубокой укорененности в нас нашего христианского прошлого, остается удивляться, отчего идеалу мультикультурализма повредит честное признание того, откуда он происходит. Разумеется, у светской этики есть свои почтенные традиции, своя символика, свои писания и свои пророки, но ей не хватает той эмоциональной весомости, что присуща ее предку - этике монотеизма. Иначе трудно объяснить, почему так много людей (по последним переписям - 70 процентов) называют себя христианами, даже в Великобритании, где никто не ходит в церковь и все являются убежденными материалистами. Наверно, секуляристам надо перестать считать это проблемой, с которой надо бороться, и начать пользоваться этим как ценным источником силы для укрепления общего идеала: строительства такого общества, где даже не-ближних принято любить.
Ричард Докинс (Richard Dawkins), автор книги 'Заблуждение под названием 'Бог'', пишет: 'Большинство людей на словах одобряют всеми признанное либеральное соглашение об этических принципах'. Возможно, это правда, но 'либеральное соглашение', существующее в современной Европе, не менее последовательно по своей природе и не менее специфично по своим конкретным историческим источникам, чем тот энтузиазм, с которым спартанцы убивали своих детей, и чем то удовольствие, с которым римляне смотрели, как преступников разрывают на части. Если секуляризм признает в качестве своего источника античность, но не христианство, значит, он просто отрицает очевидное. Ведь вряд ли, просто признав свои христианские корни, секулярист немедленно откроет дорогу появлению новой инквизиции, да и верить в Бога от этого не начнет. Но признание это будет означать, что не только биологические виды, но и культурные установки формируются в процессе непрерывной эволюции, и что, как бы они ни менялись и как бы ни приспосабливались к меняющимся условиям, следы прошлого в них остаются всегда.
Альтернативный вариант, заключающийся в том, чтобы настаивать, будто все религии должны следовать тем же путем, что и христианство, не только приведет к возникновению неверного представления о христианстве как о некой обязательной для всех норме, но и сильно обременит нехристианские меньшинства Европы. Ведь если какой-то атеист полагает, что все религии - это чушь, то это не значит, что все они на самом деле одинаковые. Просто христианство веками пыталось приспособиться к либеральной гражданской этике и в силу этого имеет большой опыт, которого у других религий нет. В конце концов, если само существование западного секуляризма свидетельствует в пользу его происхождения из средневековой Церкви, то и современные церкви не в меньшей степени служат свидетельством большого влияния секуляризма.
В современной Европе христианам недостаточно просто признавать легитимность гражданского общества, гарантирующего равенство всех граждан. Светское государство требует, чтобы это признание было включено в самую сущность веры. Для церквей подобное требование зачастую оказывается болезненным.
Только в 1965 году, после Второго Ватиканского собора, католическая церковь наконец признала значение системы ценностей, приближавшихся к либеральным. Судя по расколу англиканской церкви из-за отношения к гомосексуализму и рукоположению женщин, раны еще далеко не затянулись. А теперь представьте, какие мучения предстоят религиям, не имеющим традиции диалога с секуляризмом после Просвещения. Представьте, какая пытка для них видеть, как секуляристы в нетерпении поглядывают на часы и ждут, когда уже в их религии начнется своя Реформация и свое Просвещение.
'Мне все равно, Рим или Женева'. Так написал в 1740 году Фридрих Великий. А современная европейская элита обязана так же нейтрально относиться и к Мекке, и к Амритсару, и к Варанаси. Однако в их действиях просматривается лишь расчет и лицемерие. Нейтральность в отношении культуры и религии никогда не может быть вполне нейтральной, слишком уж глубоко эта нейтральность коренится в христианском вероучении и в истории христианства. Современная Европа, светская Европа, может гордиться тем, что эволюционировала до состояния пострелигиозного государства, передового в моральном и интеллектуальном отношении, - но это никоим образом не означает, что она перестала быть наследником Christendom, христианского мира.
Книга Тома Холланда 'Миллениум: конец света и появление христианского мира' опубликована издательством Little, Brown и продается за двадцать пять фунтов стерлингов.
Первое десятилетие третьего миллениума христианской эры подходит к концу, и конец этот выглядит все более и более тревожно, но вердикт, который вынесут этому десятилетию историки будущего, приблизительно ясен уже сейчас. Главными будут два сюжета: во-первых, относительный упадок Запада и переход значительной доли его могущества к Китаю и Индии (знаменуемый нынешним страшным финансовым кризисом), во-вторых (и это не случайно) - новая напряженность в отношениях между Западом и мусульманским миром.
Мрачная ирония ситуации в том, что многие кризисные ситуации, которые определят облик двадцать первого века, коренятся в хаосе конфликтов и недопонимания, случившихся в далеком прошлом, в Средневековье. Теракты 11 сентября, присутствие в Ираке и Афганистане 'крестоносцев' (конечно, их так называет не один Усама бен Ладен), подъем антииммиграционных и антиисламских настроений по всей Европе - все это говорит нашему измученному сознанию о том, что наше прошлое - это кошмар, от которого мы так и не смогли пробудиться.
И все же войны и столкновения на почве культурных различий продолжают греметь; грохот их слышен даже несмотря на скрежет рушащихся банков. В лондонском Айлингтоне исламские радикалы забросали зажигательными снарядами издательство Gibson Square (в том же здании живет его директор), в Австрии к власти рвется правительство, пообещавшее запретить строительство минаретов. Если сокращение кредитного потенциала грозит банковской системе гибелью, то тупик в диалоге культур не в меньшей степени опасен для перспектив развития гармоничных отношений между разными культурами в европейских странах. Слишком уж часто люди, придерживающиеся разных воззрений, напрочь отказываются слушать друг друга. Даже попытки установить рамки для ведения подобного диалога в будущем наталкиваются на трудности. Еще бы: ведь любая попытка сформировать будущее Европы каким-либо определенным образом неизбежно оборачивается пробуждением страшных призраков ее далекого прошлого.
Можно подумать, что выбор Европейским Союзом именно 2008 года как года диалога между культурами был удачным, однако на самом деле даже это может обернуться головной болью. Существует меньшинство, настолько незначительное, что едва-едва узнало о своем существовании, и оно испытывает негодование по поводу того, что организаторы объявили о поощрении диалога между культурами, а не между религиями - полагая, что вернейшее и правильнейшее определение самосознания лежит в религии и только в религии. Таким образом, на каждого главу ближневосточного или африканского государства, которого пригласили обратиться с речью к Европарламенту, приходится целое скопище людей, которых один возмущенный представитель 'зеленых' из Швеции назвал 'стариками в платьях'. Эти люди - муфтии, патриархи и ламы. Неудивительно, что вид списка приглашенных вызвал у многих раздражение. В конце концов, очень и очень многие в Брюсселе придерживаются того убеждения, что политику и религию следует не только разделять бетонной оградой, но и ставить возле этой ограды вооруженную охрану. Как заявил в официальном письме протеста, обращенном к главе Европейского парламента, один из его депутатов, 'ЕС имеет светскую и нейтральную природу'.
Как это ни странно, с этим не станет спорить самый непреклонный и самый влиятельный из европейских духовных лидеров. Тем не менее, этому человеку (то есть папе римскому Бенедикту XVI) вряд ли приятно самоопределение Евросоюза как общности, стоящей над религиозными различиями, - неважно, означает это, что ЕС хочет быть честным посредником между соперничающими конфессиями, или же он вообще не хочет иметь никакого дела ни с какими вопросами веры.
'Разве не удивительно, что сегодняшняя Европа, хоть и надеется произвести впечатление сообщества, придерживающегося определенных ценностей, на самом деле все более и более утверждает, что никаких универсальных и абсолютных ценностей вообще не существует?' - вопросил папа в своем обращении, приуроченном к пятидесятилетней годовщине подписания Римского договора.
Воинствующий секуляризм Европы, по мнению пап, содержит в себе двойное предательство: во-первых, многие из отцов-основателей общеевропейского проекта, среди которых - такие люди, как Конрад Аденауэр (Konrad Adenauer) и Роберт Шуман (Robert Schuman), были глубоко верующими католиками - и это неоспоримый факт - а во-вторых (что еще более важно), некогда весь континент определял себя как Christendom, 'христианский мир'. Ворчание пап по поводу этого кажущегося 'отступничества' уже долгое время раздается все громче и чаще, а наисильнейший гнев Ватикана вызвал предложенный к принятию в 2003 году злосчастный проект Европейской конституции.
В преамбуле к этому документу авторы дали себе волю в отдании долгов своим корням, торжественно признали заслуги древних цивилизаций Греции и Рима, заслуги деятелей эпохи Просвещения, а о христианских корнях европейской цивилизации не упомянули ни словом. Намек был вполне прозрачен: от Марка Аврелия до Вольтера не было ничего, кроме отсталости и суеверий. Конечно, Ватикан испытал возмущение. Конечно, папа Бенедикт, которого Европарламент пригласил на встречу в честь года диалога между культурами в качестве главного представителя христианской церкви, решительно отклонил это приглашение.
'Ну и что же?' - скажут секуляристы. Если уж речь идет о том, какие именно традиции определяют сущность Европы, мало кто может похвастаться более почтенной и древней историей, чем верховный понтифик. Тем не менее, трудно не согласиться и с Ватиканом в том, что продолжающееся игнорирование брюссельскими евробюрократами полуторатысячелетнего периода европейской истории нельзя назвать вполне здоровым. Недавно прошедшие во Франции, Нидерландах и Ирландии референдумы с огромной ясностью продемонстрировали, что избиратели совершенно не готовы покупаться на предложение будущего, никак не связанного с прошлым. Ведь признать то, откуда растут наши корни, наиболее важно именно тогда, когда намереваешься двигаться вперед, в будущее. А если это предположение оправдалось на уровне отдельных стран, не может ли оно подтвердиться и на уровне всего континента? Ведь вопрос о том, чем именно Европа обязана своему христианскому прошлому, воспринимается многими весьма болезненно, но именно поэтому его и нужно решать, а не игнорировать.
На данный момент отношение европейских секуляристов к христианству напоминает отношение гомосексуалиста, ранее не скрывавшего свою ориентацию, но впоследствии отказавшегося ее признать, смеющегося над геями и называющего их извращенцами. Секуляризм в той форме, которую он принял в Европе, не основан ни на традициях греческой философии, ни на традициях римского права, ни даже на антиклерикализме эпохи Просвещения, а, как это ни странно, на учении и положениях, специфичных для самого христианства. Источник и происхождение европейского секуляризма - это знаменитый ответ Иисуса Христа фарисеям, решившим поймать его на противоречии и спросившим, законно ли платить налоги Риму. 'Отдайте кесарю кесарево, а Богу Богово', - ответил им Христос. Подобное наставление, конечно, вовсе не является руководством к политическому лоялизму - Иисус просто полагал, что вскоре на земле установится Царствие Небесное, а значит, Рим и все его порождения рассеются, как утренний туман. Но прошли века, Царствие Небесное не наступило, а кесарь сам принял христианскую веру. При Константине и его преемниках произошли бурные события, приведшие к переменам огромного масштаба: к превращению идеи об отделении церкви от государства и клира от мира в непререкаемый догмат, чего язычники классического античного периода никогда бы не сделали.
И все же различия оказались не такими уж и глубокими. Сам кесарь, объявив о своих претензиях на власть над всем миром в качестве полководца и 'заместителя' небесного Императора - Бога, - рассматривался всеми как не в меньшей степени приближенный к тайным небесным сферам, чем любой священник. Подданные кесаря принимали на веру то, что правитель не только имел право, но и был обязан напрямую вмешиваться в дела Церкви. Подобное представление, перешедшее от Второго Рима - Константинополя - к Москве (Третьему), пережило самое Римскую империю. Примером зловещего продолжения этой традиции может послужить современная Россия, где Владимир Путин, выдвигая Дмитрия Медведева на пост президента, получил на это благословение патриарха (в телеэфире), и где миссионерская деятельность неправославных церквей все активнее запрещается местными царьками, действующими от лица Кремля.
На Западе от этого давно не осталось и следа. Слово 'Каносса' много говорит о непреклонном намерении Церкви не допускать перехода власти из рук правителей духовного мира в руки правителей мира бренного. Именно в Каноссе в 1077 году император Запада Генрих IV посреди мрачной, снежной апеннинской зимы умолял о прощении своего соперника, не носившего ни короны, ни даже меча, но обладавшего таким влиянием и такой мощью, о которой никто и не подозревал. Отлучение Генриха от церкви папой Григорием VII, произведенное годом раньше, настолько подбодрило его врагов и привело в такое отчаяние друзей, что все королевство стало фактически неуправляемым. Генрих понял, что только личное прощение папы позволит ему сохранить трон, и, только чтобы завладеть им, он отправился в зимнюю Каноссу.
Папа Григорий заставил грешника простоять три дня на ледяном ветру и лишь после этого удостоил личной встречи и простил, даровав поцелуй.
'К Царю Рима отнеслись не как к всемогущему монарху, а как к простому человеку, существу, сотворенному из глины', - написал об этом внук Генриха Оттон Фрейзингский.
В далекие времена героической юности европейского либерализма этому историческому эпизоду придавалась исключительная важность; он считался поворотной точкой истории, не менее значительной, чем взятие Бастилии. Пожалуй, в наше время тоже стоит придавать Каноссе побольше значения. Бросив вызов древней ауре традиции, защищавшей империи и императоров долгие годы, папа Григорий наставил Европу на истинный путь. От мысли о степени его честолюбия буквально захватывает дух, ибо он вознамерился преобразовать весь христианский мир, разделив его, от вершины до подножья, на две части: одна для дел духовных, другая - для светских. Тем не менее, как это ни забавно, результатом стала первая европейская революция, ибо успех Григория и его наследников в конечном итоге привел к тому, что всякое упоминание о Боге было изгнано из западного политического дискурса.
Папизм занялся формированием полноценного государственного аппарата с своими налогами, законами и чиновниками, и того же ожидали и от королей, вот только то, что создавали короли, было в значительной степени лишено какого-либо сакрального измерения.
Вскоре произошла Реформация, и Европа раскололась на множество воюющих друг с другом католических и протестантских группировок, но та же самая традиция позволила государствам навязать своим изможденным народам принцип веротерпимости. Просвещение, хотя и было довольно значительным прорывом по сравнению с тем, что ему предшествовало, все же не стало ничем, что можно было бы назвать фундаментальной революцией. Философы и их ученики не могли не черпать капитал этики из религии - источника, который они так настойчиво отвергали, - и то же самое справедливо и в отношении развивавшихся идей либерального государства, построенных на принципах, уходивших корнями в глубину веков. Так что однополые браки и принцип 'мультикультурализма' в равной степени проистекают из Каноссы. Итак, истинный крестный отец секуляризма, как бы это утверждение ни шокировало папу Бенедикта XVI и либерального комментатора Полли Тойнби (Polly Toynbee), - это один из живших в Средневековье пап.
Памятуя о том, насколько важно сейчас для Европы смотреть в прошлое, надо полагать, что родство между европейскими церквами и европейской же пострелигиозной элитой может послужить чем-то более ценным, чем рядовой парадокс истории. Христиане и особенно католики в спорах часто обращаются к традициям своей веры, а секуляристы, напротив, позиционируют себя как мыслителей, вполне свободных от оков как конфессиональной, так и культурной идентичности. Но они не в меньшей степени, чем верующие, цепляются за свой миф о собственном происхождении, полагая, что идеи Просвещения были не дальнейшим развитием христианского учения, но безусловным их отрицанием. Получается, что и у секуляристов есть свой миф о непорочном зачатии: якобы они возникли ниоткуда, и никаких следов ДНК христианских предков в них нет.
В то же самое время от культурных связей трудно отмахнуться даже тому, кто не признает их существования. Разве релятивизм, торжествующий сегодня, в год диалога между культурами, не содержит в себе явного отпечатка нагорной проповеди?
'Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших'. Эта заповедь, как и многие другие, данные Иисусом, противоречит интуиции и, казалось бы, самой человеческой природе, и все же в определенную эпоху, когда свежо наследие нацизма и свежи раны от осознания того, до чего может довести европейского человека ненависть, заповедь эта стала фундаментом для строительства новой, многокультурной Европы. Отныне стало недостаточно лишь терпеть другие культуры; теперь их надо было уважать. При этом тот факт, что корни мультикультурализма лежат в Новом Завете, надо было скрывать, замалчивать и отрицать - именно потому, что Новый Завет столько времени был наисвятейшим текстом религии, господствовавшей в Европе.
В условиях, когда самое желание сделать вид, что мы стоим поверх межкультурных барьеров, служит лишь ярким свидетельством глубокой укорененности в нас нашего христианского прошлого, остается удивляться, отчего идеалу мультикультурализма повредит честное признание того, откуда он происходит. Разумеется, у светской этики есть свои почтенные традиции, своя символика, свои писания и свои пророки, но ей не хватает той эмоциональной весомости, что присуща ее предку - этике монотеизма. Иначе трудно объяснить, почему так много людей (по последним переписям - 70 процентов) называют себя христианами, даже в Великобритании, где никто не ходит в церковь и все являются убежденными материалистами. Наверно, секуляристам надо перестать считать это проблемой, с которой надо бороться, и начать пользоваться этим как ценным источником силы для укрепления общего идеала: строительства такого общества, где даже не-ближних принято любить.
Ричард Докинс (Richard Dawkins), автор книги 'Заблуждение под названием 'Бог'', пишет: 'Большинство людей на словах одобряют всеми признанное либеральное соглашение об этических принципах'. Возможно, это правда, но 'либеральное соглашение', существующее в современной Европе, не менее последовательно по своей природе и не менее специфично по своим конкретным историческим источникам, чем тот энтузиазм, с которым спартанцы убивали своих детей, и чем то удовольствие, с которым римляне смотрели, как преступников разрывают на части. Если секуляризм признает в качестве своего источника античность, но не христианство, значит, он просто отрицает очевидное. Ведь вряд ли, просто признав свои христианские корни, секулярист немедленно откроет дорогу появлению новой инквизиции, да и верить в Бога от этого не начнет. Но признание это будет означать, что не только биологические виды, но и культурные установки формируются в процессе непрерывной эволюции, и что, как бы они ни менялись и как бы ни приспосабливались к меняющимся условиям, следы прошлого в них остаются всегда.
Альтернативный вариант, заключающийся в том, чтобы настаивать, будто все религии должны следовать тем же путем, что и христианство, не только приведет к возникновению неверного представления о христианстве как о некой обязательной для всех норме, но и сильно обременит нехристианские меньшинства Европы. Ведь если какой-то атеист полагает, что все религии - это чушь, то это не значит, что все они на самом деле одинаковые. Просто христианство веками пыталось приспособиться к либеральной гражданской этике и в силу этого имеет большой опыт, которого у других религий нет. В конце концов, если само существование западного секуляризма свидетельствует в пользу его происхождения из средневековой Церкви, то и современные церкви не в меньшей степени служат свидетельством большого влияния секуляризма.
В современной Европе христианам недостаточно просто признавать легитимность гражданского общества, гарантирующего равенство всех граждан. Светское государство требует, чтобы это признание было включено в самую сущность веры. Для церквей подобное требование зачастую оказывается болезненным.
Только в 1965 году, после Второго Ватиканского собора, католическая церковь наконец признала значение системы ценностей, приближавшихся к либеральным. Судя по расколу англиканской церкви из-за отношения к гомосексуализму и рукоположению женщин, раны еще далеко не затянулись. А теперь представьте, какие мучения предстоят религиям, не имеющим традиции диалога с секуляризмом после Просвещения. Представьте, какая пытка для них видеть, как секуляристы в нетерпении поглядывают на часы и ждут, когда уже в их религии начнется своя Реформация и свое Просвещение.
'Мне все равно, Рим или Женева'. Так написал в 1740 году Фридрих Великий. А современная европейская элита обязана так же нейтрально относиться и к Мекке, и к Амритсару, и к Варанаси. Однако в их действиях просматривается лишь расчет и лицемерие. Нейтральность в отношении культуры и религии никогда не может быть вполне нейтральной, слишком уж глубоко эта нейтральность коренится в христианском вероучении и в истории христианства. Современная Европа, светская Европа, может гордиться тем, что эволюционировала до состояния пострелигиозного государства, передового в моральном и интеллектуальном отношении, - но это никоим образом не означает, что она перестала быть наследником Christendom, христианского мира.
Книга Тома Холланда 'Миллениум: конец света и появление христианского мира' опубликована издательством Little, Brown и продается за двадцать пять фунтов стерлингов.
На очередной сезон этого «сериала» Ющенко подписал Украину 9 октября, распустив парламент и назначив новые выборы — третьи за последние три года. 